Неточные совпадения
Артемий Филиппович. О! насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры: чем
ближе к натуре, тем лучше, — лекарств дорогих мы не употребляем.
Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет. Да и Христиану Ивановичу затруднительно было б с ними изъясняться: он по-русски ни слова не знает.
Он приписывал это своему достоинству, не зная того, что Метров, переговорив со всеми своими
близкими, особенно охотно говорил об этом предмете с каждым новым
человеком, да и вообще охотно говорил со всеми о занимавшем его, неясном еще ему самому предмете.
Но в глубине своей души, чем старше он становился и чем
ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным, может быть и не есть качество, а, напротив, недостаток чего-то — не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет
человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
Все хорошие по жизни
близкие ему
люди верили.
Он чувствовал себя более
близким к нему, чем к брату, и невольно улыбался от нежности, которую он испытывал к этому
человеку.
В полку не только любили Вронского, но его уважали и гордились им, гордились тем, что этот
человек, огромно-богатый, с прекрасным образованием и способностями, с открытою дорогой ко всякого рода успеху и честолюбия и тщеславия, пренебрегал этим всем и из всех жизненных интересов
ближе всего принимал к сердцу интересы полка и товарищества.
Швейцар знал не только Левина, но и все его связи и родство и тотчас же упомянул о
близких ему
людях.
«Разумеется, — думал он, — свет придворный не примет ее, но
люди близкие могут и должны понять это как следует».
Окончив курсы в гимназии и университете с медалями, Алексей Александрович с помощью дяди тотчас стал на видную служебную дорогу и с той поры исключительно отдался служебному честолюбию. Ни в гимназии, ни в университете, ни после на службе Алексей Александрович не завязал ни с кем дружеских отношений. Брат был самый
близкий ему по душе
человек, но он служил по министерству иностранных дел, жил всегда за границей, где он и умер скоро после женитьбы Алексея Александровича.
Левины жили уже третий месяц в Москве. Уже давно прошел тот срок, когда, по самым верным расчетам
людей знающих эти дела, Кити должна была родить; а она всё еще носила, и ни по чему не было заметно, чтобы время было
ближе теперь, чем два месяца назад. И доктор, и акушерка, и Долли, и мать, и в особенности Левин, без ужаса не могший подумать о приближавшемся, начинали испытывать нетерпение и беспокойство; одна Кити чувствовала себя совершенно спокойною и счастливою.
Но трудно
человеку недовольному не упрекать кого-нибудь другого, и того самого, кто
ближе всего ему, в том, в чем он недоволен.
Но вообще они были народ добрый, полны гостеприимства, и
человек, вкусивший с ними хлеба-соли или просидевший вечер за вистом, уже становился чем-то
близким, тем более Чичиков с своими обворожительными качествами и приемами, знавший в самом деле великую тайну нравиться.
— Фетюк просто! Я думал было прежде, что ты хоть сколько-нибудь порядочный
человек, а ты никакого не понимаешь обращения. С тобой никак нельзя говорить, как с
человеком близким… никакого прямодушия, ни искренности! совершенный Собакевич, такой подлец!
Читателям легко судить, глядя из своего покойного угла и верхушки, откуда открыт весь горизонт на все, что делается внизу, где
человеку виден только
близкий предмет.
— Да как сказать — куда? Еду я покуда не столько по своей надобности, сколько по надобности другого. Генерал Бетрищев,
близкий приятель и, можно сказать, благотворитель, просил навестить родственников… Конечно, родственники родственниками, но отчасти, так сказать, и для самого себя; ибо видеть свет, коловращенье
людей — кто что ни говори, есть как бы живая книга, вторая наука.
Чичиков схватился со стула с ловкостью почти военного
человека, подлетел к хозяйке с мягким выраженьем в улыбке деликатного штатского
человека, коромыслом подставил ей руку и повел ее парадно через две комнаты в столовую, сохраняя во все время приятное наклоненье головы несколько набок. Служитель снял крышку с суповой чашки; все со стульями придвинулись
ближе к столу, и началось хлебанье супа.
Есть для всякого
человека такие речи, которые как бы
ближе и родственней ему других речей.
Лакей, который с виду был
человек почтенный и угрюмый, казалось, горячо принимал сторону Филиппа и был намерен во что бы то ни стало разъяснить это дело. По невольному чувству деликатности, как будто ничего не замечая, я отошел в сторону; но присутствующие лакеи поступили совсем иначе: они подступили
ближе, с одобрением посматривая на старого слугу.
Когда мы пошли садиться, в передней приступила прощаться докучная дворня. Их «пожалуйте ручку-с», звучные поцелуи в плечико и запах сала от их голов возбудили во мне чувство, самое
близкое к огорчению у
людей раздражительных. Под влиянием этого чувства я чрезвычайно холодно поцеловал в чепец Наталью Савишну, когда она вся в слезах прощалась со мною.
— Видя таковое ее положение, с несчастными малолетными, желал бы, — как я и сказал уже, — чем-нибудь, по мере сил, быть полезным, то есть, что называется, по мере сил-с, не более. Можно бы, например, устроить в ее пользу подписку или, так сказать, лотерею… или что-нибудь в этом роде, — как это и всегда в подобных случаях устраивается
близкими или хотя бы и посторонними, но вообще желающими помочь
людьми. Вот об этом-то я имел намерение вам сообщить. Оно бы можно-с.
Лариса. Стрелял и, разумеется, сшиб стакан, но только побледнел немного. Сергей Сергеич говорит: «Вы прекрасно стреляете, но вы побледнели, стреляя в мужчину и
человека вам не
близкого. Смотрите, я буду стрелять в девушку, которая для меня дороже всего на свете, и не побледнею». Дает мне держать какую-то монету, равнодушно, с улыбкой, стреляет на таком же расстоянии и выбивает ее.
Карандышев. Она сама виновата: ее поступок заслуживал наказания. Я ей говорил, что это за
люди; наконец она сама могла, она имела время заметить разницу между мной и ими. Да, она виновата, но судить ее, кроме меня, никто не имеет права, а тем более оскорблять. Это уж мое дело; прощу я ее или нет; но защитником ее я обязан явиться. У ней нет ни братьев, ни
близких; один я, только один я обязан вступиться за нее и наказать оскорбителей. Где она?
— Я полагаю, — заговорил он снова уже более взволнованным голосом, а зяблик над ним в листве березы беззаботно распевал свою песенку, — я полагаю, что обязанности всякого честного
человека быть вполне откровенным с теми… с теми
людьми, которые… словом, с
близкими ему
людьми, а потому я… я намерен.
Решившись, с свойственною ему назойливостью, поехать в деревню к женщине, которую он едва знал, которая никогда его не приглашала, но у которой, по собранным сведениям, гостили такие умные и
близкие ему
люди, он все-таки робел до мозга костей и, вместо того чтобы произнести заранее затверженные извинения и приветствия, пробормотал какую-то дрянь, что Евдоксия, дескать, Кукшина прислала его узнать о здоровье Анны Сергеевны и что Аркадий Николаевич тоже ему всегда отзывался с величайшею похвалой…
Человек пять солдат, передав винтовки товарищам, тоже ломали и дробили отжившие вещи, — остальные солдаты подвигались все
ближе к огню; в воздухе, окрашенном в два цвета, дымно-синеватый и багряный, штыки блестели, точно удлиненные огни свеч, и так же струились вверх.
Почувствовав что-то
близкое стыду за себя, за
людей, Самгин пошел тише, увидал вдали отряд конной полиции и свернул в переулок. Там, у забора, стоял пожилой
человек в пиджаке без рукава и громко говорил кому-то...
«А что, если я скажу, что он актер, фокусник, сумасшедший и все речи его — болезненная, лживая болтовня? Но — чего ради, для кого играет и лжет этот
человек, богатый, влюбленный и, в
близком будущем, — муж красавицы?»
«Конечно, это — другие
люди, — напомнил он себе, но тотчас же подумал: — Однако с какой-то стороны они, пожалуй, интереснее. Чем?
Ближе к обыденной жизни?»
В этот вечер тщательно, со всей доступной ему объективностью, прощупав, пересмотрев все впечатления последних лет, Самгин почувствовал себя так совершенно одиноким
человеком, таким чужим всем
людям, что даже испытал тоскливую боль, крепко сжавшую в нем что-то очень чувствительное. Он приподнялся и долго сидел, безмысленно глядя на покрытые льдом стекла окна, слабо освещенные золотистым огнем фонаря. Он был в состоянии,
близком к отчаянию. В памяти возникла фраза редактора «Нашего края...
«Почти старик уже. Он не видит, что эти
люди относятся к нему пренебрежительно. И тут чувствуется глупость: он должен бы для всех этих
людей быть
ближе, понятнее студента». И, задумавшись о Дьяконе, Клим впервые спросил себя: не тем ли Дьякон особенно неприятен, что он, коренной русский церковник, сочувствует революционерам?
Ему показалось, что
люди сгрудились теснее и всею массою подвинулись
ближе ко крыльцу, показалось даже, что шеи стали длиннее у всех и заметней головы.
Самгин не хотел упустить случай познакомиться
ближе с
человеком, который считает себя вправе осуждать и поучать. На улице, шагая против ветра, жмурясь от пыли и покашливая, Робинзон оживленно говорил...
Самгину хотелось поговорить с Калитиным и вообще
ближе познакомиться с этими
людьми, узнать — в какой мере они понимают то, что делают. Он чувствовал, что студенты почему-то относятся к нему недоброжелательно, даже, кажется, иронически, а все остальные
люди той части отряда, которая пользовалась кухней и заботами Анфимьевны, как будто не замечают его. Теперь Клим понял, что, если б его не смущало отношение студентов, он давно бы стоял
ближе к рабочим.
А вот с Макаровым, который, по мнению Клима, держался с нею нагло, она спорит с раздражением,
близким ярости, как спорят с
человеком, которого необходимо одолеть и унизить.
После Ходынки и случая у манежа Самгин особенно избегал скопления
людей, даже публика в фойе театров была неприятна ему; он инстинктивно держался
ближе к дверям, а на улицах, видя толпу зрителей вокруг какого-то несчастия или скандала, брезгливо обходил
людей стороной.
Царь ко всему равнодушен, пишут мне, а другой
человек,
близкий к высоким сферам, сообщает; царь ненавидит то, что сам же дал, — эту Думу, конституцию и все.
Он был так велик, что Самгину показалось:
человек этот, на
близком от него расстоянии, не помещается в глазах, точно колокольня. В ограде пред дворцом и даже за оградой, на улице, становилось все тише, по мере того как Родзянко все более раздувался, толстое лицо его набухало кровью, и неистощимый жирный голос ревел...
Ближе к Таврическому саду
люди шли негустой, но почти сплошной толпою, на Литейном, где-то около моста, а может быть, за мостом, на Выборгской, немножко похлопали выстрелы из ружей, догорал окружный суд, от него остались только стены, но в их огромной коробке все еще жадно хрустел огонь, догрызая дерево, изредка в огне что-то тяжело вздыхало, и тогда от него отрывались стайки мелких огоньков, они трепетно вылетали на воздух, точно бабочки или цветы, и быстро превращались в темно-серый бумажный пепел.
Чем
ближе к Тверской, тем гуще смыкались эти
люди, вызывая у Самгина впечатление веселой, но сдержанной властности.
Нет, историю двигают, конечно, не классы, не слепые скопища
людей, а — единицы, герои, и англичанин Карлейль
ближе к истине, чем немецкий еврей Маркс.
«Мне нужно переместиться, переменить среду, нужно встать
ближе к простым, нормальным
людям», — думал Клим Самгин, сидя в вагоне, по дороге в Москву, и ему показалось, что он принял твердое решение.
— И без рупора слышно, — ответил
человек, держа в руке ломоть хлеба и наблюдая, как течение подбивает баркас
ближе к нему. Трифонов грозно взмахнул рупором...
Стиснутые в одно плотное, многоглавое тело,
люди двигались все
ближе к Самгину, от них исходил густой, едкий запах соленой рыбы, детских пеленок, они кричали...
От этих
людей Самгин знал, что в городе его считают «столичной штучкой», гордецом и нелюдимом, у которого есть причины жить одиноко, подозревают в нем
человека убеждений крайних и, напуганные событиями пятого года, не стремятся к более
близкому знакомству с
человеком из бунтовавшей Москвы.
Близких — она подчеркнула, и это понудило Клима дать ей адрес Алексея Гогина. Потом явился угрюмый, плохо одетый
человек, видимо, сельский учитель. Этот — рассердился.
— Хорошо играет? — спросила она Клима; он молча наклонил голову, — фисгармония вообще не нравилась ему, а теперь почему-то особенно неприятно было видеть, как этот
человек, обреченный
близкой смерти, двигая руками и ногами, точно карабкаясь куда-то, извлекает из инструмента густые, угрюмые звуки.
«Нет,
люди здесь проще,
ближе к простому, реальному смыслу жизни. Здесь нет Лютовых, Кутузовых, нет философствующих разбойников вроде Бердникова, Попова. Здесь и социалисты —
люди здравомыслящие, их задача сводится к реальному делу: препятствовать ухудшению условий труда рабочих».
Клим согласно кивнул головой. Когда он не мог сразу составить себе мнения о
человеке, он чувствовал этого
человека опасным для себя. Таких, опасных,
людей становилось все больше, и среди них Лидия стояла
ближе всех к нему. Эту близость он сейчас ощутил особенно ясно, и вдруг ему захотелось сказать ей о себе все, не утаив ни одной мысли, сказать еще раз, что он ее любит, но не понимает и чего-то боится в ней. Встревоженный этим желанием, он встал и простился с нею.
— Послушай, Михей Андреич, — строго заговорил Обломов, — я тебя просил быть воздержнее на язык, особенно о
близком мне
человеке…
Он прислушался: шум опять раздался невдалеке. Он остановился, стук все
ближе и
ближе, слышалось торопливое и напряженное шаганье конских копыт в гору, фырканье лошадей и понукающий окрик
человека. Молния блистала уже пореже, и потому, при блеске ее, Райский не мог еще различить экипажа.